Въ головѣ тихо, пыльно и пусто. Только въ одномъ изъ угловъ вышиваетъ гладью пожилая княжна.
Он был умным парнем с добрыми глазами и смотрел на неё с бесконечной нежностью.
Он был трудолюбив и любил читать, держа её руку, пока она металась в бреду, чтобы чувствовать её пульс и менять повязку на разбитом лбу.
Он терпеливо ждал, пока она дрожащей рукой сможет взять тарелку, чтобы швырнуть её в сторону. Жест этот был настолько бессильным, что даже хрупкая глина не билась, не говоря уже о его чувствах.
Она ругалась, кричала от боли и кляла всё на свете, верила, что он предаст её на следующий же день - так проходили месяцы.
Он подобрал её на склоне оврага. Как она смогла так далеко убежать с такими ранами? Богам, быть может, и известно. Но он, сделав неплохие успехи в искусстве врачевания, так и не понял, как подобное могло произойти. Бежала она, судя по всему, долго. Обманув и богов, и собак, и стражу.
Это были долгие, долгие месяцы. В первый казалось, что она так и не доживет до весны. Потом казалось, что её спасения не переживет уже он.
Более склочного и злобного человека не видел свет. Усохшее болезное тело проявляло больше агрессии, чем медведь-шатун, было злее росомахи и злопамятней крысы. Прошло слишком много времени, пока она стала принимать питьё и просто пить его. Ранее она всё принимала за яд и заставляла его пробовать первым, думая, что ей непременно предложат отраву.
Когда она впервые встала, облокотясь на сделанный им костыль, в доме стало просторней и светлее. Он долго работал над изделием - делал замеры, искал нужную ветвь... Тела людей, полагал он, слишком отличаются друг от друга, нельзя каждому хромому давать одну и ту же клюку. Надо делать поправки...
Это был праздник. Они пили и смеялись, смеялись и пили допьяна, она называла его "милым" и несколько раз, не смущаясь, поцеловала в уста.
А потом всё пошло как было. Она страдала от болей, выла, кричала и била всю посуду, до которой могла дотянуться. Порой терпение у него кончалось, и тогда он смотрел ей в глаза. Неизменно он находил там боль и страх, страх и боль, отчаяние и одиночество. Переломанное тело болело, и это было для неё страшнее всего - ничего так она не боялась, как остаться калекой, и ничто не злило её как страх. Тело было её лучшим инструментом - вернее меча, точнее лука - ведь кто возьмет их, если оно так и не восстановится?
А потом она ушла. Слегка хромая, нервозно, неуверенно, будто еще размышляя - остановиться ли на пороге или бежать вперед, забывая оглянуться? Неизвестно, что творилось у неё в голове, но ноги сообразили быстрее и понесли тело вперед. Еще на краю опушки она попробовала оглянуться, но слёзы всё-таки затопили глаза. Мирре всё-таки верила и знала, что где-то там на краю поляны стоит Кельнор, и его-то глаза уж точно его не подводят, в отличии от здравого смысла. Он - лесник и лекарь, она - разбойница. Не дело мешать молоко с пряным вином.
... Уже потом, много лет спустя, они будут смотреть на огонь. Смотреть и гадать: а как сложилась бы их жизнь, если бы они оба поступили иначе?...
Он был трудолюбив и любил читать, держа её руку, пока она металась в бреду, чтобы чувствовать её пульс и менять повязку на разбитом лбу.
Он терпеливо ждал, пока она дрожащей рукой сможет взять тарелку, чтобы швырнуть её в сторону. Жест этот был настолько бессильным, что даже хрупкая глина не билась, не говоря уже о его чувствах.
Она ругалась, кричала от боли и кляла всё на свете, верила, что он предаст её на следующий же день - так проходили месяцы.
Он подобрал её на склоне оврага. Как она смогла так далеко убежать с такими ранами? Богам, быть может, и известно. Но он, сделав неплохие успехи в искусстве врачевания, так и не понял, как подобное могло произойти. Бежала она, судя по всему, долго. Обманув и богов, и собак, и стражу.
Это были долгие, долгие месяцы. В первый казалось, что она так и не доживет до весны. Потом казалось, что её спасения не переживет уже он.
Более склочного и злобного человека не видел свет. Усохшее болезное тело проявляло больше агрессии, чем медведь-шатун, было злее росомахи и злопамятней крысы. Прошло слишком много времени, пока она стала принимать питьё и просто пить его. Ранее она всё принимала за яд и заставляла его пробовать первым, думая, что ей непременно предложат отраву.
Когда она впервые встала, облокотясь на сделанный им костыль, в доме стало просторней и светлее. Он долго работал над изделием - делал замеры, искал нужную ветвь... Тела людей, полагал он, слишком отличаются друг от друга, нельзя каждому хромому давать одну и ту же клюку. Надо делать поправки...
Это был праздник. Они пили и смеялись, смеялись и пили допьяна, она называла его "милым" и несколько раз, не смущаясь, поцеловала в уста.
А потом всё пошло как было. Она страдала от болей, выла, кричала и била всю посуду, до которой могла дотянуться. Порой терпение у него кончалось, и тогда он смотрел ей в глаза. Неизменно он находил там боль и страх, страх и боль, отчаяние и одиночество. Переломанное тело болело, и это было для неё страшнее всего - ничего так она не боялась, как остаться калекой, и ничто не злило её как страх. Тело было её лучшим инструментом - вернее меча, точнее лука - ведь кто возьмет их, если оно так и не восстановится?
А потом она ушла. Слегка хромая, нервозно, неуверенно, будто еще размышляя - остановиться ли на пороге или бежать вперед, забывая оглянуться? Неизвестно, что творилось у неё в голове, но ноги сообразили быстрее и понесли тело вперед. Еще на краю опушки она попробовала оглянуться, но слёзы всё-таки затопили глаза. Мирре всё-таки верила и знала, что где-то там на краю поляны стоит Кельнор, и его-то глаза уж точно его не подводят, в отличии от здравого смысла. Он - лесник и лекарь, она - разбойница. Не дело мешать молоко с пряным вином.
... Уже потом, много лет спустя, они будут смотреть на огонь. Смотреть и гадать: а как сложилась бы их жизнь, если бы они оба поступили иначе?...